В юности Лермонтова не было света и веры. Он вырос в душевной пустыне, и жил в ней, и сам себя на нее обрекал, и не мог из нее выбраться. Среди отчаянной пустоты тон жизни, которой он жил, оставалось одно: сохранить то, что старался уничтожить в своих подданных Николай I, - свободу мысли и духа. Сохранить интерес к людям. Пытаться понять их души, их трагедию. Это он и делал всю свою жизнь. Пятнадцатилетним мальчиком он написал «Монолог»:
Как объяснить то ощущение грусти, и нежности, и тоски, и гордости, которое охватывает, едва открываешь томик его стихов, едва бросаешь взгляд на странное молодое лицо с печальными глазами; некрасивое и прекрасное лицо обреченного на долгие страдания и на короткую жизнь человека? Почему именно Лермонтов? Не Тютчев, не Блок - поэты столь же громадного таланта, а именно Лермонтов стал непреходящей печалью и тайной любовью чуть ли не каждого молодого человека, и вот уже почти полтораста лет его стихи, его проза, его судьба воспринимаются миллионами людей как очень личное переживание, и каждый в свой час открывает Лермонтова для себя одного, ревниво бережет его глубоко в душе.
«Я ехал на перекладных из Тифлиса». Я ехал на перекладных из Тифлиса. Я ехал. Не могу объяснить, почему эти шесть слов кажутся мне необыкновенными. Ведь так коротко, так просто: я - ехал - на перекладных - из Тифлиса. Много раз над этим предложением вздыхали и страдали мои ученики. Простое, полное, личное, распространенное, повествовательное. Я - подлежащее. Ехал - сказуемое. На чем ехал? На перекладных. Косвенное дополнение. Откуда ехал? Из Тифлиса. Обстоятельство места. Что значит: перекладные? Казенные лошади, которые менялись на каждой станции. Все просто, все понятно. И все абсолютно непонятно, потому что с первых строк «Бэлы» оказываешься во власти простых слов, собранных воедино и выстроенных большим писателем. Каждое слово в отдельности знакомо и обычно. Все вместе - неповторимы. Как у Пушкина: «Роняет лес багряный свой убор». Как у Толстого: «Все счастливые семьи похожи друг на друга.» Как у Лермонтова: «Я ехал на перекладных из Тифлиса».
Мы прочли пять среднего размера страничек. Вся повесть «Бэла» занимает тридцать пять таких страниц. Уже седьмая часть повести прочитана, а читатель, в сущности, еще незнаком с героями. Повесть называется «Бэла». Кто она? Как зовут офицеров, встретившихся на горной дороге? Кто из них - герой своего времени? Но вот штабс-капитан, набив свою трубочку, принимается рассказывать. Медленное шествие быков, неторопливый подъем на гору, тягостное сиденье в дымной сакле - все остается позади. События начинают разворачиваться с быстротой непостижимою: с первых же слов о молодом человеке лет двадцати пяти внимание читателя устремляется ему навстречу - читатель уже чувствует, знает: вот появился ГЕРОЙ, хотя Автор этого не объявляет и не подчеркивает. Итак, вступительная часть, экспозиция, закончилась. Начинается завязка.
Замысел «Вишневого сада» возник у Чехова еще в начале 1901 года, но только к началу 3903 года он оформился настолько, что драматург начал работать над пьесой; писал он ее почти год (закончил 13 октября 1903 года). Работа продвигалась медленно: слишком необычна была пьеса по сравнению не только со всей до чеховской драматургией, но даже с предыдущими его пьесами. Автор, видимо, сначала затруднялся, определить жанр произведения, и только 2 сентября 1903 года он пишет Немировичу-Данченко: «Пьесу назову комедией». Чехов настаивал на том, что «Вишневый сад» - комедия, и был недоволен, когда в афишах Художественного театра пьеса была названа драмой. Ошибка произошла потому, что современники (в том числе и руководители Художественного театра) не сразу прочувствовали идейный смысл произведения. То, что Раневская изображена симпатичной и обаятельной женщиной, было воспринято как сочувствие автора уходящему прошлому; в том, что рушились устои красивого дворянского быта, современники Чехова увидели тяжелую драму русской жизни.