У зрелого Толстого сложилась особая теория изображения психологии персонажей, построения диалога, вообще художественного творчества, которую можно назвать «теорией жеста». За каждым словом, считал писатель, стоит жест - физическое движение и душевное побуждение человека. «Искусство диалога идет от виденья жеста и, разумеется, от глубокого внедрения в психику персонажа», - подчеркивал Толстой в докладе на Первом съезде писателей («О драматургии», 1934). Эти взгляды он пропагандировал неустанно, не делая из своего художественного мастерства «творческого секрета», охотно делясь опытом с начинающими литераторами. Так, например, выступая на конференции молодых писателей национальных республик 30 декабря 1938 года, Толстой говорил:
«Мертвые души»? Поэму Гоголя пронизывает безмолвие, и толпы безмолвствующих наполняют ее: нет эпизода, где ни присутствовали бы скупаемые Чичиковым мужики-крепостные, упоминаемые числом, скопом или перечисляемые поименно, гак, как будет перечислять усопших человек-медведь Собакевич. Они участвуют в происходящем, но они же безмолвны. Безмолвие в «Мертвых душах будет простираться и дальше. Безмолвствует целое государство, и творец поэмы вопрошает родную страну: «Русь, куда же несешься ты, дай ответ?» Но «не дает ответа» Россия, потому что есть в ней какое-то историческое целомудрие, сдержанность, тайноносность. И с какими интонациями следует читать хотя бы только краткий диалог Гоголя с Родиной - диалог, в котором говорит лишь одна сторона? Интонации здесь могут быть самыми разными: в произведениях Гоголя интонации безгранично свободны. Слово Гоголя ориентировано на интонирование сплошь, насквозь, сверху донизу: от мычания доктора Гибнера до авторских лирических монологов. Интонация призвана открыть, обнаружить в слове невидимый потенциал, выявить незримую силу комического, патетического или интимно-лирического содержания.
Хлестаков - вовсе не порхающий с цветка на цветок мотылек. Уже в первой встрече с отцом города он, по-детски беспомощный, одновременно суров, непреклонен и иронически проницателен. Во всем хочет видеть он заднюю мысль. Ему грезятся ловушки, подвохи, а то и покушения на него. Хлестаков усвоил тон, нравственный голос века, который «шествует путем своим железным». Этот взрослый младенец по-настоящему страшен: ровен, спокоен, холоден, настороженно подозрителен; причем всеми этими свойствами обладает не он, а мир, посланцем которого он себя чувствует и тенденции развития которого он отражает с бездушием зеркала. Образ Хлестакова таинственно многозначителен. Разумеется, пустили бы и на порог грозного штаба корпуса жандармов, III отделения собственной его величества канцелярии. всей тупости, присущей жандармам, в III отделении, надо в людях все-таки разбирались; и ни малейших надежд на карьеру в столице у Хлестакова, разумеется, не было. Столица отторгла его, успевши, однако, наложить на него отпечаток нового стиля государственной жизни.
В «Ревизоре» мелькает образ отца героя - так сказать, тень отца его. Отцы и учителя вообще населяют комедию, усугубляя творящуюся на подмостках неразбериху и путаницу. Учителя паясничают. Один отец не может усыновить своего внебрачного сына, а другой терпит фиаско с замужеством дочери. Прорисовывается и какой-то Александр Хлестаков, старый барин, но и он, судя по результатам его воспитательных поползновений, оказался и неважным отцом, и из рук вон плохим учителем. Словом, то же, что и везде: жизнь Российской империи грубо пародирует идеал Гоголя. Отцы и учителя действуют врозь - все выходит плохо; пытаются они объединиться в одном лице - и того хуже, получается несуразица, зеркально отраженная в дуэте Анны Андреевны и Марьи Антоновны: учителем девушки порывается быть ее маменька, но маменька, блюдущая дочь, и сама непрочь согрешить.
«Борис Годунов»Пушкина долгое время носил название, которым Пушкин необычайно гордился: «Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Писал раб божий Алекс <андр> сын Сергеев Пушкин в лето 7333 на городище Ворониче». Замечательное заглавие это сгладилось, стерлось. «Борис Годунов» стал восприниматься в духе театра «чертогов», жанрово однозначно. Слово «комедия» в первоначальном пушкинском заголовке имеет значение очень широкое и может обозначать вообще всякое народное назидательное представление. Но как бы то ни было, а комедия все же и есть комедия; и «Борис Годунов», по замыслу Пушкина, не знает четкого разграничения комического и трагического: понятия «комедия» и «беда» уживаются рядом. Прошлое могло перестать быть прошлым: «комедию» разыгрывала бы труппа бродячих актеров начала XVII столетия. Для них представленные события были бы бедой, которая только что миновала. А зрители, современники Пушкина, смотрели б спектакль в спектакле: придя в «чертоги», в театр, они увидели бы на его подмостках то самое искусство, которое родилось на площади.