Роман К. Рансмайра «Последний мир»
Роман К.Рансмайра «Последний мир» повествует о путешествии римлянина Котты в Томы, на окраину Римской империи, в город, куда был сослан знаменитый поэт Овидий Назон. Толчком к путешествию послужило довольно туманное известие из далекой провинции о том, что поэт умер. Правда, высказывались предположения, что слух о смерти Овидия распущен намеренно и не соответствует действительности, а сделано это с той целью, чтобы поэт, лишившийся надежды на императорское помилование, смог освободиться от тягот ссылки и раствориться в необозримых пределах империи. Поклонник Овидиева творчества, Котта, вознамерился найти в Томах Овидия, а в случае его смерти - свидетельства о гибели поэта и, что более всего его интересовало, рукопись «Метаморфоз», которая, в отличие от исторического факта, но согласно сюжету «Последнего мира», была сожжена поэтом перед ссылкой и, по косвенным свидетельствам и предположениям, восстановлена им в Томах.
Жизнь Котты в Томах, его поиски Овидия и рукописи, знакомство с томскими жителями, что носят имена героев «Метаморфоз», участие римлянина в чуждой и непонятной томской жизни, где он становится свидетелем разнообразных превращений героев и слушателем их «историй», наконец, превращение его в одного из персонажей томской мистерии, что разыгрывается в реальности «железного» города по Овидиеву сценарию и уход в горы по «Назонову пути» (в контексте романа это означает - исчезновение из пределов земного бытия) - образуют событийную канву романа. В итоге перед Коттой на горном склоне, ни достоверных сведений о смерти поэта, ни рукописи «Метаморфоз» Котта не находит, причем эта движущая идея его путешествия по мере удаления сюжета от начальной точки утрачивает всякое значение.
Перед взглядом Котты разворачивается нечто более интересное и захватывающее - он становится свидетелем (а затем и участником) своеобразной «материализации» Овидиевых сюжетов и пророчеств в томской действительности. Надо отметить, что, согласно сюжету романа, жители Томов не знают о существовании «Метаморфоз». Не появляется в томской реальности и их автор - Овидий, все высказавший в своей книге. Созданию эффекта исчезновения личности автора способствуют и письма Овидия в Рим к жене - с годами они носят все более общий и безличный характер, и то, что на вопросы об Овидии жители Томов отвечают, за редким исключением, скупо и двусмысленно, из-за чего даже самый факт смерти поэта или его бегства остается непроясненным.
Книги Овидия в традиционном смысле, как целостного текста, тоже нет, ведь чисто «книжное» ее бытие завершилось: сожженная книга ушла в самую реальность, воплотилась в Томах, расплылась в жизни: «Поэт у Черного моря до конца досказал свои Метаморфозы (Выделено Рансмайром), сделал голые прибрежные кручи, где страдал от тоски по родине и зяб, своими берегами, а варваров, что притесняли его и изгнали в одиночество Трахи-лы, - своими персонажами».
Так появились Томы - текст-мир. Но, как мы отмечали, томские жители не знают, что «происходят» из «Метаморфоз», - об этом знает читатель, который фиксирует свое внимание на моментах несовпадения Овидиева «первоисточника» и его Рансмайровой вариации. В свою очередь, «чужой» текст - сумма исторической (если древнеримскую историю рассматривать как своеобразный текст) и художественной («Метаморфозы» Овидия) реальностей - разрушается за счет пронизывающих весь роман анахронизмов, принадлежащих не античной действительности и не Овидиевой поэме, а XX столетию, ведь с первых же страниц взгляд читателя упирается то в расписание автобусов, то в «фотографии дымных улиц», то в продавцов лотерейных билетов.
Несовпадение между одноименными героями «Метаморфоз» и «Последнего мира», а также между историческими деятелями Древнего Рима и их образами в романе специально подчеркнуто наличием в конце книги «Овидиева репертуара». Две параллельные колонки в нем: «Персонажи Последнего мира» и «Персонажи древнего мира»- подчеркивают не только идею параллельного и равнозначного течения исторического и художественного времен, но и идею взаиморазрушения «чужого» текста (колонка «Персонажи древнего мира») и текста-мира (колонка «Персонажи Последнего мира»), противостоящих друг другу подобно тому, как «слегка подцвеченная фотография» (один из бесчисленных анахронизмов романа) - традиционным представлениям о римской действительности, где, конечно же, никаких фотографий быть не могло.
Взаиморазрушение вместо единства - это признак постмодернистской художественной практики. Скажем, у модерниста Джойса, как и у Рансмайра, в основание художественной реальности положен «чужой» текст, например, в «Улиссе» это «Одиссея» Гомера. У Джойса гомеровский эпос уходит в глубинные слои текста, обеспечивая единство дублинского бытия, в пределах которого разворачиваются истории Стивена и Блума, с «Одиссеей»
Законом текста-мира, называемого Томы, являются метаморфозы. Но закон этот специфически реализуется в томской действительности. Если в «чужом тексте» - в «Метаморфозах» римского поэта - превращения замещают смерть, то в романе они - предвестники гибели человеческого: сначала в персонаже убывает человеческое начало, а затем с ним происходит метаморфоза, это убывание «закрепляющая». Вслед за метаморфозой иногда наступает гибель (Ликаон, Батт), а иногда этого не происходит (Терей, Прокна, Филомена), но в любом случае она свидетельство утраты героем своего человеческого облика.
Метаморфозы вырастают в универсальный закон бытия, сущность которого объясняется логикой Овидиева творчества, как она видится австрийскому писателю: «в итоге же Назон освободил свой мир от людей и их порядков, рассказав каждую историю до ее конца». «Чужой» текст ( «свой мир») перестал существовать, «освободившись» от героев, его населявших, а новый, выросший из «Метаморфоз», текст-мир с самого начала обречен на гибель - ведь каждая «история» уже рассказана до конца, т.е. двигаться может только к этому концу. Поэтому метаморфозы в тексте-мире (томской действительности) выступают свидетельством исчерпанности и конечности этой действительности: человек, дойдя, подобно Терею, до границы человеческого, превращается в животное, которое, в свою очередь, гибнет уже в животной личине, подобно канатчику Ликаону. Птицы, что в начале романа едва не показались символом освобожденности от человеческих пороков, так же обречены на падение и гибель. В конце романа «освобожденные из уточных нитей заплесневелых гобеленов, птицы ринулись в небо, в безоблачную синеву», но затем их поджидает, следуя логике последних сюжетов Арахны (ее гобелены в романе - живописный вариант рассказов Овидия), неизбежное падение и смерть в волнах.
Но это не последний предел. Из рассказов Эхо Котта узнает ужасающее пророчество Овидия о том, что уничтоженное потопом человечество возродится из камней. Впрочем, слово «возродится» здесь не передает всего смысла Овидиева пророчества. Существа из камня будут лишь внешне походить на прежних людей, в остальном же… «Но этих-то людей, которые выползут из праха племени, погибшего от собственной волчьей ненасытности, скудоумия и жажды власти, поэт называл истинным человечеством, исчадием минеральной твердости, с базальтовым сердцем, серпентиновыми глазами, без чувств, без красноречия любви, но и без единой искры ненависти, сострадания и печали, столь же неподатливые, холодные и прочные, как скалы здешних берегов». Сколь долго будет царствовать это «человечество», будет ли оно подвержено метаморфозам - не интересует ни Овидия, ни его слушателей, ни Котту. Да и какая разница - граница между «нашим» человечеством и каменным народом столь принципиальна, что судьба его едва ли может интересовать человека.
Таким образом, сумма превращений выпрямляется в вектор специфического «историзма», ведь и сосланный на черноморские берега Овидий, и чуждый томскому миру римлянин Котта, и сами жители Томов вовлекаются помимо своей воли в процесс превращений и не могут сопротивляться общему движению текста-мира к последней, общей для всех метаморфозе, сущность которой есть возвращение томского мира в первозданный хаос. Именно поэтому, вопреки аисторизму деталей, общая направленность временного потока к концу, к пределу, к противоположности прогресса - распаду - позволяет обозначить Томы как «последний мир». Тому подтверждением природные катаклизмы, прочитываемые как предапокалиптические знаки: двухлетняя зима, бесконечные дожди, горные обвалы, буйство тропической зелени, - вся эта масса стихийных бедствий грозит превратить текст-мир в нагромождение камней.
Борис Бегун кандидат филологических наук г. Киев