Образ княжны Мери в одноименной повести Лермонтова
5 июня на бале произошло перерождение Грушницкого. Оно началось, конечно, раньше, когда «путеводительные звездочки» эполет вскружили ему голову; уже тогда он внутренне сбросил мантию разочарованности и приготовился к тому, о чем раньше говорил пренебрежительно: войти в общество «гордой знати», посвататься к княжне… Теперь, перед балом, он явился к Печорину «в полном сиянии армейского Пехотного мундира». Печорин описывает его пышный вид подробно, с нескрываемой иронией. Бедный Грушницкий ни в чем не шлет меры: пока он носил солдатскую шинель, его романтические восклицания были слишком напыщенны, восторги по адресу Мери слишком слащавы - то есть попросту безвкусны; теперь, став офицером, он опять безвкусен: в его одежде, кик и в его речах, слишком много лишнего: бронзовая цепочка, двойной лорнет, «в мелкие кудри завитой хохол», «черный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник»… «Эполеты неимоверной величины были загнуты кверху и виде крылышек амура», издевательски замечает Печорин, «сапоги его скрипели», «воротник мундира был очень узок и беспокоен»; он «налил себе полсклянки» духов «за галстух, и носовой платок, на рукава».
Мери - «ангел», «моя княжна», чей «божественный обра.)» он собирался «навеки унести с собою», оказывается «кокеткой», которой следует отомстить - за что? Личные отношения людей - и особенно любовь - потому так сложны, что они поднимают со дна души человеческой и самые лучшие, и самые дурные чувства; бывает невозможно предсказать, как поведет себя самый, казалось бы, благородный человек, если его оскорбят или ему покажется, что оскорбили… Когда мы размышляем о чужих сложностях, нам шюлне ясно, как следует поступить в любом случае, но как только мы сами оказываемся в положении обманутых, покинутых, оскорбленных, - самые темные силы поднимаются со дна души; и сколько надо власти над собой, чтобы не позволить этим темным силам победить себя!
Со стороны все ясно: Грушницкий думал, что нравился, и понял, что перестал нравиться княжне Мери; ему стало ясно, что она полюбила другого - теперь ему следует как можно быстрее отойти, сделать вид, что Мери его совершенно не интересует, уехать. Печорин все это замечает и пишет в дневнике: «Очень рад. Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов - вот что я называю жизнью».
Все это можно назвать жизнью - но если бы цель была другая! Подумать только: во имя чего ловить взгляды и слова, притворяться, действовать - только затем, чтобы раздавить маленького, ничтожного человечка? Как мало!
Искренен ли Печорин, когда говорит:
«Простите меня, княжна! Я поступил как безумец… Этого в другой раз не случится: я приму свои меры… Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в душе моей? Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте». Искренен ли он - кто может это понять, если он и сам не понимает? С одной стороны, конечно, неискренен: «поступил как безумец» - а сам после мазурки «дал себе слово в этот вечер непременно поцеловать ее руку». Все было рассчитано - следовательно, это был очередной ход в игре. Но, с другой стороны, ведь он же задавал себе вопрос: «Уж не влюбился ли я в самом деле?»
Уходя, он слышал, что Мери плакала. Проснулась ли в нем жалость - неизвестно. Но, если раньше он мог говорить о ней с Вернером, глядя в потолок и внутренне улыбаясь, то после этой встречи он «до вечера бродил пешком по окрестностям Машука» - мы уже знаем, что так он поступает в сильном душевном волнении. О чем он думал, мы не знаем, но вечером, когда к нему зашел Вернер, он застал Печорина в его обычном состоянии:
«- Правда ли… что вы женитесь на княжне Литовской?
- Доктор, доктор! посмотрите на меня: неужели я похож ил жениха или на что-нибудь подобное?»
Что бы ни происходило между ним и Мери, какие бы чувства ни просыпались в его душе, Веру он обмануть не в силах, а он обещал ей приехать в Кисловодск! И все-таки даже в Кисловодске, возле Веры, Печорин не может освободиться от мыслей о княжне Мери. Глядя на пыльную дорогу, идущую из Пятигорска, он ждет: ему «все кажется, что едет карета, а из окна кареты выглядывает розовое личико. Уж много карет проехало по этой дороге, - а той все нет…» Еще через день он записывает: «Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло… Что же это такое? Неужто я влюблен? Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать».
Каждый раз, как я перечитываю «Героя нашего времени», меня поражает эта способность Печорина иронией и холодными доводами рассудка убивать в себе естественные человеческие движения. Почувствовав, что Мери начинает ему нравиться не на шутку, он убивает влюбленность иронией. Свои отношения с Верой он подвергает холодному анализу, раскладывает по полочкам, ни на минуту не позволяет себе жить чувством. В дневнике он признается: «… все, что я говорю… есть только следствие
- Ума холодных наблюдений
- И сердца горестных замет».
Ошибается он только в одном: нет здесь «горестных замет» сердца; есть холодный ум и холодный взгляд. Человек, который любит или может любить, не способен на такой трезвый анализ - и хорошо, что не способен. От того, что Печорин изучил женщин и «постиг их мелкие слабости», он не стал счастливее, он только лишил себя тех иллюзий, без которых горестно и тоскливо жить.
12 июня «многочисленная кавалькада» отправилась на прогулку, и Печорин продолжал свою холодно рассчитанную атаку на княжну Мери. «Известно, что, переезжая быстрые речки, не должно смотреть на воду, ибо тотчас голова закружится. Я забыл об этом предварить княжну Мери. Мы были уж на середине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле покачнулась. «Мне дурно!» - проговорила она слабым голосом… Я быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. Я не обращал внимания на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади: никто не видал». То, что Печорин поцеловал девушку, не любя ее и не собираясь делать ей предложение, безнравственно - с точки зрения законов, по которым воспитана Мери. А она любит Печорина и не может допустить, что он способен поступить безнравственно.
Меня - сегодняшнего читателя - возмущает и огорчает не этот поцелуй, а то холодное любопытство, с которым Печорин ждет, как Мери «выпутается из этого затруднительного положения». Услышав в ее голосе «женское нетерпение», он даже позволил себе улыбнуться - и ничего не ответил. Княжне пришлось самой начать мучительный разговор.
«Или вы меня презираете, или очень любите!» - сказала она. И ошиблась. Он не презирает и не любит ее. Ему просто интересно. Как раньше в Тамани было интересно узнать, что за узлы таскает по ночам слепой мальчик. Как позднее в крепости будет интересно взбаламутить страстную душу Азама-та, помочь мальчишке украсть коня, разозлить Казбича, похитить Бэлу… Этого княжне Мери не понять. Она предполагает другое: «Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу и потом оставить… Это было бы так подло, так низко, что одно предположение…»- и тут бедная девушка не совсем права: Печорин не хочет посмеяться; у него вообще нет никаких определенных желаний; ему интересна эта игра - только и всего…