К вопросу о художественном методе Лермонтова
Сравнительно недавно появилась статья Д. Д. Благого «От „Евгения Онегина” к „Герою нашего времени” (к вопросу о художественном методе Лермонтова)», представляющая новую попытку научной аргументации реализма романа Лермонтова. Положительным является то, что Д. Д. Благой выступает против, как пишет он сам, довольно длительное время распространенного в нашем литературоведении догматического и резко противоречащего как эстетике, так и истории представления о том, что «все подлинно ценное в литературе может быть создано только методом, средствами и приемами реалистического искусства слова». В этой связи моя статья «Роман М. Ю. Лермонтова „Герой нашего времени” - вершина русской романтической прозы» рассматривается Д. Благим как реакция «на имевшую недавно место недооценку романтизма». И далее: «…даже и для тех, кто не разделяет крайней позиции Григорьяна, случай Лермонтова в русском литературном процессе, ему современном, представляется весьма загадочным и, во всяком случае, исключительным». «Загадочность» для автора статьи заключается в том, что «из-под пера Лермонтова одновременно выходят и реалистический роман „Герой нашего времени”, и бесспорно романтические произведения, вершины русского активного романтизма - поэмы „Мцыри” и „Демон”».
В начале статьи автор ее решительно отвергает «антиисторическое и потому антинаучное представление» о романтизме, которое, по его словам, «как правило, преодолено»: «… литературоведы никак не считают теперь романтизм всего лишь проходной ступенькой к реализму, признают самоценность, большую, порой и прямо громадную, идейную и художественную значительность многих его явлений».
Однако, высказав ряд комплиментов в адрес романтизма, Благой в последующем освещении проблемы лермонтовского романа все положительное и прогрессивное приписывает только реализму. Для читателя так и остается неясным: в чем же автор видит «самоценность, большую, порой и громадную, идейную и художественную значительность» многих явлений романтизма. Неясной остается и цель самой статьи, в которой с незначительными вариациями повторяется традиционная концепция.
Д. Д. Благой пользуется доводами своих предшественников. Оп вслед за другими подымает на щит образ Максима Максимыча как «свидетельство все нарастающей» в творчестве Лермонтова «стихии народности», как «народный, демократический персонаж», поставленный автором, по мнению Д. Благого, между ним и героем «в качестве некоей призмы, своего рода критерия для проверки и оценки героя». Максим Максимыч - «простой, обыкновенный человек» - противопоставляется Печорину - аристократу. В аспекте социально-сословного антагонизма расшифровывается автором статьи и психологическое содержание эпизода встречи Максима Максимыча с Печориным. «Это была отнюдь не рассеянность, - пишет Д. Благой, - а прикрытое „приветливой улыбкой”, спокойное и холодное „аристократическое” равнодушие Печорина к давно забытому им, но души в нем не чаявшему доброму старику».14
Допустим, что это так. Но тогда возникает вопрос: если Печорин в общении с Максимом Максимычем придерживается принципа сословного неравенства, то почему раньше, когда они жили под одной крышей, он ни разу не дал повода к тому, чтобы штабс-капитан почувствовал это неравенство. Более того, из текста романа следует, что Печорин, хотя и несколько сдержанно, но всегда почтительно относился к старику, уважал его, ценя его доброту и житейский опыт.
Эпизод встречи Максима Максимыча с Печориным может быть правильно истолкован только в психологическом контексте, с учетом их душевного состояния. Объяснение же причины его холодности, которое находим в статье Д. Благого, служит доказательством морального превосходства «народного, демократического персонажа» по сравнению с «аристократом» Печориным.
Разгадку идейной направленности романа Д. Благой ищет в социальной значимости образа Максима Максимыча, который оказывается более близок Лермонтову, чем Печорин, и который призван выражать авторскую позицию. В обоснование подобного сближения сопоставляются, по чисто внешним признакам, образ Максима Максимыча и «списанный с натуры» русский офицер из чернового наброска «Кавказец», в котором Д. Благой видит «как бы развернутую биографию Максима Максимыча», а затем и находит в ней моменты, «полностью» отвечающие «духовной биографии самого Лермонтова».
Таким образом, Максим Максимыч становится идейным союзником Лермонтова, через призму: народного сознания которого автор романа судит аристократа-индивидуалиста Печорина. При этом автора статьи нисколько не смущает и то, что его концепция в корне расходится с пониманием содержания, идей и пафоса лермонтовского романа Белинским, который, отдавая должное нравственным достоинствам Максима Максимыча, признавал не только значительность, но и величие образа Печорина, многими нитями связанного с другими произведениями поэта, в которых личностное начало и элементы автохарактеристики выражены еще более отчетливо.
Эти перемещения, при которых Максим Максимыч возводится в идеал человеческой личности, объявляется подлинным героем романа, чуть ли не двойником автора, делаются во имя доказательства принадлежности «Героя нашего времени» к «величайшим созданиям русского критического реализма».