| Сочинения по литературе | Украинская литература | Сочинения на свободную тему | Рубрики сочинений |



Персонаж в поисках Книги. «Последний мир»

А что же происходит с одним из компонентов «чужого» текста - римской действительностью? На первый взгляд кажется, что между Римом (историей) и Томами (царством оживших художественных образов) существует непреодолимая граница. Ведь повествование о римском мире отличается от томских сюжетов тем, что оно начисто лишено чудес, включает реально-исторический конфликт Поэта с властью и подчиняется социально-историческим закономерностям, относящимся, правда, более к XX столетию, с его тоталитарными режимами, чем к римской античности. Но Овидиево пророчество, адресованное Риму, в футурологическом аспекте полностью уравнивает культурный центр античности с захудалой провинцией: муравьиный народ, который придет на смену жителям Эгины, есть та же разновидность «нечеловечества», что и базальтовые существа, обещанные поэтом Томам. Те и другие знаменуют собой финал человеческой страницы земной истории.

Из данного равенства следует, что и реально-рациональный римский мир, и иррационально-ирреальный томский мир ожидает одна и та же участь - гибель «старого» человечества, «конец истории» и появление новых поколений человекоподобных существ. И из данного равенства следует, что «чужой» текст (Рим) и мир-текст (Томы) одинаково подвержены распаду, что Томы - не идиллический остров вдалеке от тоталитарного Рима, а лишь малая часть этого Рима, интересная тем, что здесь, в отличие от многолюдной столицы, все можно рассмотреть в мельчайших деталях. Следовательно, «последняя» метаморфоза, разыгрывающаяся в Томах - пролог глобальной катастрофы, что не минует, согласно романной логике, и Рима.

Итак, итог сюжетного развертывания одинаков как для «чужого» текста, так и для текста-мира - ничтожение, растворение, молчание…

Но на последних страницах романа появляется образ, смыслово и визуально возвышающийся над томским миром: «Имя увенчанного снегами массива, блистающего за разбитыми окнами, тоже было запечатлено на лоскутьях - Олимп (выделено Рансмайром). Могучая, могучей всего, что когда-либо поднималось над Черным морем,- бросала эта гора свою тень на берег железного города». Недосказанный фрагмент какого-то иного мифа, Олимп может трактоваться как символ новой истины и новых богов (не случайно этот горный массив носит название обители богов в античной мифологии), и самим фактом своего появления опровергающий безысходность Овиди-евых пророчеств; но он может быть осмыслен и как доказательство того, что будущее - за каменным человечеством из рассказов Эхо, ведь Олимп - гора, тот же камень, «строительный материал» нового человечества, и, трактуемый в подобном контексте, он возвещает этого человечества каменную истину.

От трактовки Олимпа зависит и понимание финала романа - ухода в горы главного его героя - Котты, оставляющего внизу гибнущий «железный» город. Путь ли это навстречу новой духовности или устремленность в пустоту и небытие?

Нельзя сказать, что Котта не сопротивляется логике томского мира. Оторвавшийся от «чужого» текста - Рима и чуждый томскому тексту-миру, он пытается противопоставить двум этим мирам реальность: реальные свидетельства об Овидии и его книге, реальное объяснение происходящих в Томах превращений. И в этом своем стремлении он готов ухватиться хотя бы за обрывки реальности: если не найдена книга, то пусть доказательством ее существования выступают слова, написанные на тряпках, что будут потом бессмысленно волочиться за теряющим разум римлянином по улицам. Но неистребимые метаморфозы - природные и происходящие с окружающими людьми - все сильнее и сильнее разрушают его «римское» сознание и выталкивают из реальности, пока, наконец, очередные превращения (случившиеся с Прокной, филоменой и Тереем), подступающие к его уму, подобно всепобеждающей зелени, что вплотную подобралась к его жилью, не заставляют Котту раз и навсегда распрощаться с идеей рационального объяснения реальности и с самой реальностью, - в тот момент, когда он отправляется в горы путем Овидия, исчезнувшего в пустоте, ибо только эта пустота остается за пределами текста-мира. Неосторожный искатель истины Котта, переместившийся из координат римского «чужого» текста в пространство «вымышленного» текста-мира и ставший, в конце кояцов, одним из жителей «железного» города и персонажем Овидиевых историй, вслед за Овидием, растворился в хаосе чуждой природы.

В конце романа Котта осознает, что путь Овидия, который стал его путем, - это путь в ничто: «осталось найти единственную надпись - она-то и манила Котту в горы: он отыщет ее на ленточке, погребенной в серебряном сиянье Трахилы, или в каменных осыпях на склонах новой горы: но ленточка наверняка будет узкая - ведь на ней должны уместиться всего два слова».

История Котты демонстрирует нам одно из существеннейших отличий постмодернизма от своего предшественника - модернизма. В отличие от модернизма с его упованием на то, что художественное творчество, культура способны соединить действительность и Абсолют в некую целостность, постмодернизм в этом разуверился, и потому в постмодернистских произведениях представлена картина разрушения этой целостности.

Поиском «тайны» действительности посредством замены ее иллюзорным миром занят в романе не один Котта.

Захотел без конца убеждаться в реальности бесплотных видений, порождаемых работой фильмоскопа, эпилептик Батт, что «смотрел, как возникают и исчезают на стене образы мира, и, казалось, был столь же беззащитен перед своей неутолимой жаждой все новых и новых бесплотных, сотканных из света картин, как и перед той чудовищной силой, что временами дергала его, трясла, швыряла наземь, выжимала пену изо рта», - и окаменел. А другому герою романа, Кипарису, погрузиться в иную реальность позволяют фильмы на сюжеты «Метаморфоз». Во время их демонстрации он разглядывает лица зрителей и узнает в их мимике «всю мощь и несбыточность своих собственных мечтаний». Его ожидает изгнание из города. И Пифагора, захотевшего воздвигнуть памятник каждому Овидиеву слову как разгадке реальности - в виде ленточек да камней, на которых были записаны цитаты из «Метаморфоз», ожидает крах: камни покрываются слизнями, а ленточки бессмысленно трепещут на ветру.

В образах Батта, Кипариса, Пифагора представлена идея постижения «тайны» реальности путем замещения ее «художественным», «текстовым» эквивалентом: Овидие-вым словом, приобретающим сакральный статус (Пифагор); фильмами на сюжеты «Метаморфоз», но функционирующими как «чужой» текст, в отличие от сюжетов тех же «Метаморфоз», реализованных в судьбах томских жителей (Кипарис), видениями, порожденными фильмоскопом (Батт). Все они одержимы иллюзией того, что еще один шаг, вслед за Овидием, вслед за фильмом и, наконец, вслед за тенью фильмоскопа - и тайна бытия окажется в руках у счастливого ее искателя.

И, наконец, Котта. Вспомним, что глубинной причиной его путешествия было желание отыскать нечто стабильное, способное возвыситься над текучестью бытия и воплощенное в его сознании в последней, итоговой, самой мудрой книге его любимого поэта Овидия - в «Метаморфозах». Он действительно находит «Метаморфозы» - но не в виде текста, в котором заключена истина, а в виде реальности. Живя внутри этого текста-мира, Котта не оставляет попыток найти внешнее ему объяснение, но «чужой» текст (здесь - «Метаморфозы» как застывший смысл) и текст-мир (томская действительность, которая есть ожившие «Метаморфозы») слились в одно целое, и это целое не может дать стабильной опоры, потому что оно подвержено бесконечным превращениям, имеющим своим источником Овидиеву книгу, но одновременно и далеко выходящими за ее пределы. Котта оказался, подобно Батту, не в силах отвести глаз от фантастических метаморфоз, что разыгрывались в Томах; он так же, как и Пифагор, превратился в собирателя слов, понимая, что где-то в этих словах скрыта разгадка тайны мира. В конце концов, окружающие стали смотреть на него, как на безумца; подобно Пифагору он разговаривал сам с собою и внешне стал походить на Овидиева слугу: «на шее гирлянда из каких-то листьев, тряпок и веревок, и по земле за ним волочатся лоскутные хвосты, как за бумажным змеем». Последний раз мы видим его на пути в Трахилу - обиталище Овидия, этот путь был его первым путешествием, он же, замыкая круг, становится последним, ибо с «Назонога пути» не возвращаются.

Борис Бегун кандидат филологических наук г. Киев

 

Сайт создан в системе uCoz