Анализ художественного сюжета повести «Фаталист»
Долгое время - с юности, когда я впервые прочла роман Лермонтова, - повесть «Фаталист» казалась мне лишней. Зачем она? Ведь все уже кончилось. Почему-то не жаль Грушницкого, не жаль княжну Мери, но жаль коня. Грустно подумать о Вернере. Еще грустней - о Вере. Всего грустней о Печорине. «Как матрос… выброшенный на берег…» Все рухнуло. Ни деятельности, ни любви, ни друзей. Наконец-то стала понятна его трагедия. Сбылось предсказание Лермонтова: «Мы почти всегда извиняем то, что понимаем». Поняв Печорина, я стала еще больше сочувствовать ему. А может быть, в книгах - как в жизни: думаешь, что знаешь человека, как себя, понимаешь его, как себя, - и вдруг обнаруживаешь в нем неизведанное, незнакомое, чужое… И в себе тоже внезапно открываешь что-то новое, неожиданное… И так ли уж до конца мы поняли Печорина?
Повесть «Фаталист» казалась мне неприятно рациональной. Вместо эпилога - еще один эпизод из жизни Печорина, еще одна сторона его характера. Повесть написана как будто по рецепту, очень четко продумана. Вулич - Печорин - пьяный казак. Таков главный «треугольник» повести. Вулич - Печорин - судьба. Такова ее основная проблема.
И все это вовсе не так просто, как мне казалось. Большие писатели требуют от нас, чтобы мы их перечитывали. «Фаталист» оказался необходимым после того, как я прочла его (без преувеличения) десятки раз. Но однажды обретенное ощущение необходимости уже не исчезает. И мне странно представить себе: как я раньше не видела всего, что вижу в этой повести сейчас?
Мы уже говорили о том, что проза Лермонтова в принципе отлична от прозы Пушкина. «Бэла» и «Максим Макси-мыч», «Княжна Мери» ничем не напоминают пушкинскую прозу. Но в начале «Тамани» и особенно в «Фаталисте» Лермонтов отходит от своей манеры и приближается к пушкинской.
- «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пятом часу утра. Те, которые остались в выигрыше, ели с большим аппетитом; прочие, в рассеянности, сидели перед пустыми своими приборами. Но шампанское явилось, разговор оживился, и все приняли в нем участие». Так начинается «Пиковая дама» - очень по-пушкински: сразу, без всяких вступлений. С первой строчки читатель погружается в тот мир, о котором будет рассказывать автор. А вот начало «Фаталиста»: «Мне как-то случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, по вечерам играли в карты».
Внешне - мало сходства с пушкинской сжатой, подчеркнуто краткой, напряженной прозой. Только то, что речь идет об офицерах и картах. Интонация более медлительная, чем у Пушкина: «Мне как-то случилось…» А внутреннее сходство большое. В одном коротком абзаце - целая картина жизни офицеров. Точность, похожая на пушкинскую: в начале «Пиковой дамы» мы сразу узнали, что действие происходит зимой, что Нарумов - конногвардеец; что. ужинали в «пятом часу утра». В начале «Фаталиста» мы сразу узнаем, что действие происходит «в казачьей станице на левом фланге», что там же стоит «батальон пехоты», что Печорин провел там две недели.
Второй абзац «Фаталиста» и внешне похож на начало «Пиковой дамы»: «Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора С*** очень долго; разговор против обыкновения был занимателен».
Тема разговора, сформулированная здесь же, сразу, и есть главная тема повести: «Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников. ..»
Проблема судьбы уже не раз возникала на страницах романа Лермонтова. В «Бэле» Максим Максимыч говорил о Печорине: «Ведь есть, право, такие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи». В «Тамани» Печорин спрашивал себя, «зачем было судьбе» кинуть его в мирный круг контрабандистов. В «Княжне Мери» он радовался, что судьба послала ему для развлечения Грушницкого; услышав о женщине с родинкой, Печорин записал в дневнике: «Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала?..» Позднее, когда события уже приближались к трагической развязке, Печорин писал: «…судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм. Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?..» Перед самой дуэлью он размышлял: «…что если его счастье перетянет? если моя звезда наконец мне изменит?» И - через несколько строк - снова: «…сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы!»
Теперь, в «Фаталисте», эта тема оказывается главной; она определила название последней, заключающей роман повести. Кто же здесь фаталист - человек, верящий в судьбу? Уж не сам ли Печорин?. Разговор офицеров о судьбе, о предопределении сам по себе не удивителен. Эта тема волновала современников Лермонтова, да и людей предыдущего поколения - тоже; мы помним, о чем говорили Онегин с Ленским:
- И предрассудки вековые,
- И гроба тайны роковые,
- Судьба и жизнь в свою чреду.
- Все подвергалось их суду.
В «Фаталисте» компания офицеров обсуждает вопросы, волновавшие многих образованных людей. Но разрешает Лермонтов эти вопросы по-своему. Мы уже привыкли, что в каждой части романа главное лицо - Печорин. В «Фаталисте» главное лицо большей половины повести - другой офицер, Вулич. Он чем-то напоминает пушкинских героев: Германна, Сильвио. Странный, замкнутый, молчаливый характер, нерусское происхождение. Пушкинский Германн «был скрытен и честолюбив… Он имел сильные страсти и отчаянное воображение, но твердость спасала его от обыкновенных заблуждений молодости. Так, например, будучи в душе игрок, никогда не брал он карты в
руки. .. а между тем целые ночи просиживал за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры». Вулич «был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн, вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками… он никогда не волочился… Была только одна страсть, которой он не таил, - страсть к игре. За зеленым столом он забывал все, и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи только раздражали его упрямство».
Сходство между Германном и Вуличем - не только в страсти к карточной игре, у одного подавленной, у другого - открытой. Сходство прежде всего в том, что оба они -странные, необыкновенные люди, выделяющиеся своей странностью среди окружающих. Вулич «имел вид существа особенного, неспособного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи». Эти же слова можно сказать о Германне.
Единственный эпизод, который Печорин рассказывает, чтобы дать представление о характере Вулича, тоже подчеркивает его незаурядность. Однажды ночью во время карточной игры «ему ужасно везло. Вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу. Все вскочили и бросились к оружию». Оставшись один, Вулич довел игру до конца; убедившись, что на этот раз проиграл, он «явился в цепь», отыскал выигравшего офицера, отдал ему деньги - и, только после этого вступив в бой, «до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами».
Не говоря уже о явном нарушении военной дисциплины, которое позволил себе Вулич, он показал действительно всепоглощающую страсть к игре. Азартность - и холодная выдержка под чеченскими пулями; независимость характера - и благородство, не предусмотренное даже офицерским кодексом чести: никто не упрекнул бы Вулича, если бы он не довел игру до конца и остался в выигрыше; никто не знал, выиграл он или проиграл. Вулич играл, в сущности, не с товарищами, а сам с собой; это самая сложная и самая честная изо всех игр, в которые может вступить человек; с самим собой он не мог остановить игру или умолчать о ее результатах; может быть, он считал, что играет с судьбой.
Эту игру он продолжил в присутствии Печорина, предложив офицерам «испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнию…»